(no subject)

Oops, we did it again – привет гелиевым ручкам и кремниевым аркебузам! «Ночь выдалась тихая, и морская гладь простиралась, как обширное кремниевое плато, где гладкое и блестящее, где со сколами». Угу, Силиконовая равнина… А как вы думаете, что вообще имел в виду автор? Я, по правде говоря, никогда не смотрел при луне на спокойное западное море с утесов Корнуолла, и не представляю, как оно выглядит. «It was a calm night, and the water lay like a vast plain of chipped and polished flint». Я бы навскидку предположил, что он видел перед собой нечто подобное отполированному сколу кремня (типа такого: http://www.jewellery.org.ua/foto10/img013.jpg или такого: http://geo.web.ru/druza/m-flint_5_5090.jpg, или такого: http://basik.ru/forum/uploads/monthly_05_2009/post-4-1241426201.jpg), но поручиться не возьмусь.

* * *
Повторюсь еще раз насчет того, что переводчик должен, как сорока, подбирать всякую дрянь и хрень по принципу «Авось пригодится». Потому что «никогда не знаешь». Мой друг и, отчасти, ученик переводит уже вторую книгу детской фэнтези, написанной в стиле «Бартимеуса» (ну, кто читал, поймет). В общем, постмодернизм, сплошь приколы и пространные авторские примечания, исполненные ниибаццо тонкой иронии. На самом деле, довольно неплохая книжка, не Бартимеус, но тоже сойдет. Я местами громко ржал, значит, детям тоже должно понравиться. Я ему помогаю вычитывать непонятные и сложные места, то есть книжку вижу не подряд, а так, кусочками. Главные герои книги – мальчик по имени Сэм Джонсон и его такса. Ну, я и внимания особого не обращал, подумаешь, Сэм Джонсон, мало ли в Бразилии донов Педров. И тут, на середине второй книжки, я внезапно увидел рядом полные имена их обоих. «Samuel Johnson and his dog Boswell»! Oh my God!

Для тех, кто не понял сразу, поясню. Для британца ЭТОТ Сэмьюэл Джонсон – это не человек. Это словарь. ( Read more... )

Конрад Лоренц "Оборотная сторона зеркала"

Утверждение о принципиальной объяснимости живого существа справедливо лишь в той мере, в какой мы считаем данными нынешние структуры его тела; иначе говоря, мы поступаем при этом таким образом, как будто его историческое возникновение нас не интересует. Но как только мы задаем себе вопрос, почему определенный организм имеет данную, а не иную структуру, мы вынуждены искать важнейшие ответы в предыстории соответствующего вида. Если мы спрашиваем, почему наши уши находятся как раз на этом месте — по обе стороны головы, то этот вопрос допускает законный каузальный ответ: потому что мы происходим от предков, дышавших в воде и имевших в этом месте жаберную щель, так называемое брызгальце, сохранившееся при переходе к сухопутному образу жизни в качестве проводящего воздух канала и после изменения функции используемое для слуха.

Число чисто исторических причин, которые надо было бы знать, чтобы объяснить до конца, почему организм устроен "так, а не иначе", если не бесконечно, то, во всяком случае, настолько велико, что для человека в принципе невозможно проследить все такие цепи причинных связей, даже если бы они имели конец. Таким образом, всегда остается, как говорит Макс Гартман, некоторый иррациональный, или не поддающийся рационализации, остаток. То обстоятельство, что эволюция произвела в Старом Свете дубы и человека, а в Австралии — эвкалипты и кенгуру, обусловлено именно этими уже не поддающимися исследованию причинами, которые мы обозначаем обычно пессимистическим термином "случай".

Хотя, как надо снова и снова подчеркивать, в качестве естествоиспытателей мы не верим в чудеса, т. е. в нарушения всеобщих законов природы, мы вполне отдаем себе отчет в том, что нам никогда не удастся до конца объяснить возникновение высших живых существ из их более низкоорганизованных предков.